16 сентября 1943 года после ожесточённых боёв был освобождён от гитлеровцев Новороссийск. Этот день также считается датой окончания обороны плацдарма Малая земля. Она продолжалась 225 дней и заслуженно стала одной из самых ярких страниц Великой Отечественной войны.

Оборона и Битва за Кавказ, благодаря которым были полностью освобождены Краснодарский край, Калмыкия, Чечено-Ингушетия, Северная Осетия, Кабардино-Балкария, Ростовская область, Ставропольский край, Черкесская АО, Карачаевская АО и Адыгейская АО, были бы немыслимы без массового героизма, самопожертвования, неустанного труда советских людей. Примеров этому тысячи. Среди них — подвиг Галины Петровны Смирновой (1918–2009).

Кандидат исторических наук, доцент, заведующий кафедрой марксизма-ленинизма, проректор Пензенского государственного педагогического института им. В. Г. Белинского (сейчас — Педагогический институт им. В. Г. Белинского Пензенского государственного университета), Почётный доктор ПГПУ, кавалер многих наград, в том числе медали «За оборону Кавказа» Галина Петровна в книге «Во имя Победы: Воспоминания, статьи и очерки» (Пенза: ПГПУ, 2010) рассказала о своём военном опыте и о жизни партизан в эпицентре Битвы за Кавказ.

В Год защитника Отечества публикуем воспоминания без сокращений.

НАШ УСТЬ-ЛАБИНСКИЙ ИМЕНИ КОЧУБЕЯ

Когда жизнь человека идет к своему завершению, то всегда появляется желание и необходимость подвести ее итог, проанализировать, что так, а что не так сложилось, так или не так прожил, что сделал, все ли, что мог, и тысячи, тысячи вопросов встают в этом случае. И не на все из них находишь ответы.

Жизнь в партизанском отряде им. Кочубея заняла у меня из 87 лет только 6 месяцев. Совсем немного, сто шестидесятая частичка всей жизни. Но какая частичка! Это молодые, комсомольские годы: месяцы с августа 1942 г. по февраль 1943 г. И только.

Не случайно в книге «Усть-Лабинск», изданной в 1979 г., автором И.Н. Григоренко этим месяцам отведено всего 0,5 странички, да и на ней сделано немало ошибок, ибо писал ее человек, не переживший с нами этих страшных шести месяцев.

Весну 1942 года можно считать началом создания отряда. По решению бюро ОК КПСС за нашим районом была закреплена территория: местечко «Три дуба» в Горячеключевском районе; определена и сфера действий — это станция «Линейная», аулы — населенные пункты Кура-Цеце, Куринская, Красный аул, Абаджехская и др. в круге радиусом 120–130 км и центром в «Трех дубах» (схема действии отряда дана на карте, которая находится в музее Кирпильской средней школы).

Весной 1942 года закладывались склады муки, сахара, консервов, а все остальное — подножный корм. Одновременно члены отряда народного ополчения, как мы назывались сначала, изучали винтовку, автоматы, пулеметы, пользование гранатами, т.е. проходили военную подготовку. И все, как правило, к этому относились скептически: «И зачем это надо?» Мы, комсомольцы, были связными. В райкоме комсомола был велосипед, вот им, как самым современным транспортом, мы и пользовались. Помню, как однажды, по тревоге, ночью надо было собрать отряд. Я должна была срочно оповестить всех, кто проживал в Усть-Лабе — на велосипед и вперед! На форштадт, в колхоз «Память Ленина», в колхоз «Потолчак» и т.д. А ночь     темнота страшенная. В станице тишина, кое-где на велосипеде не проедешь, пришлось сойти. Иду, веду велосипед буквально наугад. И вдруг собаки, да как схватят меня за платье, раз-другой, отодрали половину подола сзади, я на велик и дальше. Так и явилась в штаб с оторванным хвостом. Потом долго надо мной подтрунивали по этому поводу, называя «связной без хвоста».

А летом 1942 года стало ясно, что вся эта работа — не пустая трата времени. Уже в конце июля вторично был оставлен Ростов-на-Дону, а в начале августа — быстрое продвижение фашистских войск по степям Кубани, где не было никаких естественных преград.

Утром 11 августа мы узнали, что фашисты уже в Ладожской, значит через несколько часов они будут в Усть-Лабе. Срочно собрали отряд, деньги из госбанка и партийно-советские документы на машинах отправили в Краснодар, а сами в 12 часов дня всем отрядом отправились на мост через Кубань. Переправившись через реку, взорвали мост, и дальше наш путь лежал вдоль Лабы, через Некрасовскую, Ново-Лабинскую, Тенгинку к реке Белой в предгорья Кавказа, в леса, в нашу лесную «обитель». В 12 часов мы вышли из Усть-Лабы, а в 14 в ней уже были немецко-фашистские войска. Пока мы дошли до Ново-Лабы, в Тенгинке был высажен фашистский десант танкеток. Об этом доложили в штаб разведчики. На следующий день пришлось всем отрядом переправляться через Лабу вброд. Нашли место, где можно переправиться и подводам, и людям, и машинам. Ночью одному нашему товарищу было плохо. Ведь в отряде молодых не было, все были люди пожилого возраста или больные, т.е. те, кто не мог служить в армии. Вот мы с Маринкой всю ночь возле него суетились, лечили, а когда под утро ему стало лучше, мы попросились к хозяйке: она положила нас на пуховые перины, и мы заснули. Проспали все на свете.

Вбегает хозяйка и кричит: «Девчонки, ведь ваши вброд через Лабу уже перебрались, а вы все спите». Мы выскочили из хаты, схватили первых попавшихся лошадей, хорошо, что они были с уздечками забрались на них верхом и к реке, к броду. Так верхом и стали переправляться. Я держала почему-то двух лошадей: на одной сидела, а другая шла рядом — я ее держала за уздечку. И вот на середине реки я полетела в воду и оказалась между лошадьми. На меня смотрят с берега, кричат, а что кричат, я не слышу, т.к. нахожусь то под водой, то над водой. Плавала я хорошо. Воды не боялась. Но река горная, течение сильное и лошади возле меня. Так втроем мы и добрались кое-как до берега. Но тут я глянула на реку, а там женщина быков с подводой ведет, а на подводе ребятишки, и ее тянет от переправы к обрыву.

Мы ей кричим: «Левее, левее!». А она ничего не слышит и прямо к обрыву от переправы идет. Я бросилась ей на помощь и подоспела вовремя. Выволокли мы ее подводу с ребятишками, но мои лошади куда-то пропали. И вот я, мокрая насквозь, течет со всей, пустилась догонять своих. И догнала. Только командир отряда на меня так «рявкнул», что я сжалась в комочек и — на свою телегу. Нам с Маринкой было поручено телегу с оружием доставить на место, а мы вот крендели выкидывать начали: то лечили, то спасали. Ну тут уж нас засекли с ней на телеге и — ни шагу от нее.

Правда, пришлось, когда вошли в лес, поменяться местами с пастухом. Старенький больно был: его посадили на телегу, а я стадо коров погнала. Так вот со стадом, в тапочках (платье на мне высохло) пришлось идти по таким завалам, по таким лощинам, где, казалось, и нога человека не ступала. Мне бы для этой цели сапоги надеть, а я в тапочках на босу ногу. Разодрала ноги в кровь. Потом они у меня сильно болели, гноились, образовались язвы, а лечить было нечем. Как только останавливались, я разувалась и «вешала» свои ноги на солнышко, чтобы подсыхали коросты. Однажды увидел Гриша Литвишко, лихой разведчик (он входил в нашу комсомольскую группу), и говорит: «Что ты мучаешься. Сейчас вылечу». Принес солидол, намазал на бумажки, залепил мне все раны. «А теперь надевай чулки, портянки и три дня не развязывай». Я так и сделала. Через три дня развязала, смотрю, все раны стали затягиваться. Я сделала так еще три раза, и все прошло. Оказывается, в экстремальных условиях и солидол — прекрасное лекарство. Итак, 12 июня мы были на месте, в «Трех дубах», и началась наша партизанская жизнь.

Обо всех делах отряда я не могу и не имею права писать, да и необходимости в этом нет. Есть отчет командира и комиссара отряда, он хранится в архиве. У кого появится желание, может с ним ознакомиться. Я же ставлю своей задачей написать о людях отряда, об их делах и о том, что мне самой удалось сделать, в чем и как участвовать.
Структура отряда была проста: четыре подразделения, группа разведчиков и группа автоматчиков, штаб и хозчасть с кухней. Мы обосновались в лесу, в лощине, а немецко-фашистские войска шли по дорогам. Фактически они обошли нас, и мы оказались у них в тылу.

Прежде всего, нам надо было установить связь с передовыми нашими частями. Для этой цели была выслана первая наша разведка. В ее составе была, по тем моим меркам, старушка — пожилая женщина Жадова. Группа установила связь с командованием 68-й морской бригады. Вернулась «наша мама», как мы ее звали, уставшая, измученная. Идти пришлось по горам, по завалам, а не по дорогам. Ноги она растерла до кровавых мозолей. Но пришла к нам в подразделение и говорит, обращаясь ко мне: «Ой, Галинка, какой там командир роты, Леня, хороший парень. Он на передовой встретил нас, согрел воды, намыл мне ноги, смазал и уложил спать в свою постель в землянке. Я так спала, как уже давно не было. Вот бы тебе, Галинка, познакомиться с ним». Я ей ответила, что на передовой плохих ребят нет, плохие по тылам сидят. На том разговор и кончился.

Вскоре стали собирать группу женщин, с тем чтобы они пошли в свой район для связи с оставленными в районе подпольными группами и понесли туда листовки с сообщениями информбюро и др. материалами. Конечно, я пришла в штаб и стала проситься на задание. Командир отряда Копачев Николай Федорович колебался, посылать меня или нет? Район я знаю, людей тоже — это хорошо. Но и меня в районе знали. Как учителя, как секретаря РК ВЛКСМ. Но документы стали оформлять мне, как доярке колхоза. Зашел в это время в штаб Келюх Иван Прокофьевич. Посмотрел на меня и говорит: «Ну-ка, покажи свои руки. Ну разве это руки доярки? А доить-то коров умеешь, доила ли когда-нибудь?». Ответ был ясен. Не доила, коров не знаю и руки не доярки. А дальше Иван Прокофьевич говорит: «Ее же на первом столбе повесят, ее знает каждая собака в Усть-Лабе. На такую верную смерть посылать нельзя». Вот так сорвалась моя первая попытка начать активную партизанскую жизнь. И.П. Келюх был вначале, когда мы были в станице и именовались отрядом народного ополчения, комиссаром ополчения, но когда отряд полностью оформился, то Иван Прокофьевич стал секретарем партбюро отряда, а комиссаром отряда был утвержден Крайкомом КПСС бывший первый секретарь РК КПСС Шушанин Петр Трофимович.

Иван Прокофьевич пользовался в отряде большим авторитетом. Он был партизаном в годы гражданской войны, и этот опыт он использовал, что давало нашему отряду значительное преимущество перед другими. И приведенный пример со мной, конечно, это результат жизненного опыта. Он часто повторял: «Ну, молодежь. Ведь в омут лезете. Голову надо иметь на плечах и думать ей, прежде, чем сделать что-нибудь». И.П. Келюх любил старинные русские песни, украинские и сам хорошо их пел. Я бы сказала, он был «щирый казак», часто даже в разговоре переходил на его любимую украинскую мову. Его любимая песня — «Эй, Кубань, ты наша Родина, вековой наш богатырь». Он с большим чувством, тихо, но как-то по-особому красиво выводил слова этой песни, особенно в те редкие минуты, когда мы поздним вечером собирались вокруг маленького костерка или только вокруг угольков от тлеющих веток. По понятным причинам в тылу у немцев разводить настоящий костер было нельзя. Но и эти угольки доставляли нам большую радость.

Вскоре отряд получил задание — провести разведку во всех населенных пунктах нашего района действий с целью выяснения, нет ли в них сосредоточения специальных, каких-то особых горных танков, о чем настойчиво утверждали немецкие средства информации. Одновременно мы должны были выяснить истинное состояние военных сил в этих станицах. Я попала в группу, которая должна была идти в Кура-Цеце. Группа наша была небольшая — 4 человека, трое мужчин и я. Когда подходили к станице, вернее к аулу, я вспомнила, что здесь работала учителем математики знакомая по институту бывшая студентка. И я предложила моим товарищам такой вариант.

Знакомая жила в домике, который стоял в школьном саду, и сад доходил прямо до леса. Я сняла всю партизанскую одежду, сапоги, одела платьишко, шлепанцы-босоножки, в тайное место спрятала пистолет дамский бельгийский №1 (он был выдан нам в отряде, потому что был маленький) и пошла к ней в дом. Получилось очень удачно, дома она была одна. Я сказала, что вот гнали скот, да немцы дорогу перерезали, и мы возвращаемся домой, но у нас нет хлеба и много больных, не могла бы она дать хоть немного хлеба. Она ответила, что у нее хлеба нет, а вот ее соседка сегодня пекла и у нее можно попросить. И она сама пошла к соседке. Я осталась в хате одна. Стало что-то страшно. Да и закон такой партизанский есть: не оставаться в доме одному, ибо любой дом — ловушка, из которой трудно выбраться. И я, не дожидаясь ее, вышла из дома, прошла в глубь сада, ближе к лесу и спряталась в кустах. И вдруг смотрю: она входит в калитку с двумя фашистами. Они вошли в дом, ну, а я — в лес, к своим. Мои спутники здорово разозлились. Но я не могу утверждать, что она предатель: может, немцы так пристали к ней, что она ничего не могла сделать. Но все-таки... она же знала, что у нее в доме человек из леса!

И как же она могла вести их к себе в дом? Не знаю. До сих пор это для меня загадка, тем более, что я ее после нигде и никогда не встречала. Из этой станицы она скоро уехала. А нам пришлось вести наблюдение из леса, потерять много времени, обойти по лесу чуть ли не всю станицу... Никаких танков мы не обнаружили, уточнили расположение и количество фашистов, узнали, что здесь была расположена мощная огневая точка. Мужчины определили, что это за вооружение. Наши данные и данные других групп были хорошим оперативным материалом для советских передовых воинских частей.

В сентябре нашему штабу сообщили, что предполагается большое передвижение немцев по дорогам к станции Линейная. У нас были созданы группы минеров дорог. Но дороги в горах немцы очень сильно охраняли: через каждые 100-150 метров у них стоял часовой, и через каждые 15 минут шла перестрелка часовых. И такая охрана естественна, так как дорога в горах идет серпантином и все время лесом. И надо снять не менее двух часовых с тем, чтобы тот участок, где ставить мины, был свободен, т.е. не был под охраной часовых. Вот мы, группа в 6 человек, вышли для минирования дороги. В группе был Фоменко, такой силач, что передок трактора поднимал. До отряда он был бригадиром тракторной бригады. Но, имея такую силу, он умел ходить по лесу, как кошка. Под ним не хрустнет ни одна ветка. Он специализировался на снятии немецких часовых. Подкрадывался к ним сзади, хватал мертвой хваткой. Тот только успеет рот открыть, а ему уже кляп в рот, и все кончено.

Так он снял двух часовых. Роль одного стала выполнять я, роль другого Маринка. Мы взяли их винтовки, спрятались, замаскировались в кустах и ждали перестрелки. Когда она началась, то я выстрелила за одного, Маринка — за другого, а в это время наши минеры закладывали мины на дороге. Правда, во время этой операции, когда сняли одного часового, только я взяла его винтовку, успела замаскироваться, как по дороге раздалось: «Цок-цок-цок». Это верхом на лошадях ехали какие-то немецкие офицеры. Я сидела в кустах, как говорят в этом случае, «ни жива, ни мертва», буквально не дышала, но пронесло. Они были увлечены своим разговором и не заметили, что нет двух часовых. Маринка взяла ружье, и нам дважды пришлось выстрелить в подтверждение, что часовые на месте. За это время наши мужчины успели заложить мины на дороге, дали нам сигнал, и мы быстро отошли в глубь леса. Через некоторое время по лесу раздались взрывы — это на наших минах взорвались фрицевские машины. Подобным образом ставились мины и на других дорогах, но мне участвовать в этом уже не приходилось, т.к. нашу деятельность в штабе координировали.

Однажды прибегает к нам в подразделение «наша мама» и говорит: «Галинка, Леня с группой ребят ходили в глубокую разведку, и у них уже ничего не осталось есть. Сейчас из штаба им отправляют продукты. Пошли Лене чего-нибудь» Ну что я пошлю? Но у меня как раз был готов кисет красный, мы шили их нашим мужчинам в подразделении. Она посмотрела на кисет и говорит: «Вот его и пошли». Я выстегала на кисете с обратной стороны белыми нитками простыми буквами: «Лене от Гали», набила кисет табаком, положила в кармашек бумаги и послала. Послала в неизвестность, но кисет дошел по назначению.

Летом ходить в разведку, вести наблюдение и вести любую работу доставляло радость. Тем более, что в горах в лесу красота необыкновенная; часто приходилось идти по вершине, казалось, выше туч, особенно пред вечер или рано утром.

Однажды летом мы ходили в разведку. Шли ночью, днем отдыхали. И вот вышли на поляну, всю покрытую папоротником. Полная луна светит ярко-ярко, светло как днем, папоротниковая поляна, кругом поляны лес, просто чудо. Встали мы как зачарованные. Тут дед Балунец (был такой в отряде старенький, но подвижный, как живчик), подходит ко мне и говорит: «Галинка, не с винтовкой бы ходить, а любовь бы крутить на этой поляне, посмотри, какая красотища кругом». Посмеялись над дедом: «А не забыл, дед, как любовь крутить?» — «Нет, — говорит дед, — что-что, это никогда и никто не забывал, а душа и сейчас в такой красоте сама красивой становится и ласки просит». Наверное, дед был прав. Неописуемая красота и душу красивой делала.

Даже суровый на вид Карамышев, который заменил погибшего Гришу Литвишко на посту командира разведки, не мог не улыбнуться. Вот и на фото рядом с маленьким, щупленьким дедом Балунцом стоит красивый, крупный, высокий, плечистый, яркий представитель кубанского казачества, бывший председатель колхоза «Красный путиловец» Карамышев.

У нас был замечательный командир отряда — Николай Федорович Копачев. До отряда он заведовал земельным отделом в райисполкоме. Николай Федорович был вспыльчив, горяч, но справедлив и честен. Отважный командир, он сам часто участвовал в операциях и подавал пример нам, молодым. Но был очень внимательным, чутким ко всем. Однажды в группе с ним я переходила линию обороны. В дороге, по лесу, я собирала груши-падалицы и ела. Результат ясен. Когда пришли к нашим, у меня уже и температура поднялась. Он посмотрел на меня (а у меня щеки горят) и говорит: «Падалицы наелась?» Я робко, виновато ответила: «Да». И скорее побежала к речке полоскаться, мыться, стираться. Смотрю — к нашей группе подходит какой-то военный, а на боку у него болтается красный кисет. У меня сразу — это Леня. Тут кричит мне Николай Федорович: «Галинка, иди-ка посмотри, какой немецкий автомат у Лени». Я подхожу, смотрю одним глазом на автомат, а другим на Леню. А Николай Федорович обращается к Лене и говорит: «Ты идешь в госпиталь, возьми Галинку, по дороге она расскажет, что с ней». Так мы с Леней сходили в госпиталь. У него было ранение в мякоть левой руки выше локтя, и он лечился в полевом госпитале. Ну, а мне дали хорошую порцию касторки, и я вылечилась.

Кстати о Лене. Некоторое время, пока не зажило ранение, Леня находился у нас в отряде. Его попросил в отряд Копачев, и комбриг на время болезни отпустил его.

На самом деле, у нас в отряде не было военного специалиста, и присутствие Лени в отряде было для нас необходимым. Он участвовал в разработке операций, в их осуществлении. Это был интересный человек, воспитанник трудовой колонии Макаренко, очень деятельный, оптимистичный. Особенно заразительным был его смех. Если он засмеялся, то все, кто с ним рядом, заражались этим смехом. Мы с ним дважды ходили в разведку. Когда было трудно с питанием, он помогал мне. Я не могла терпеть. Если дали сухарик на целый день, то я съедала его сейчас же. Он же где-то раздобывал еще сухарик и выдавал мне понемножку, а то просто отдавал свой. Когда начали опадать листья, появилась сырость, трудно было разжигать костер, надо было находить сухой стойняк: его легко было разжечь. У меня выбор сушняка получался неплохо. И как только разжигать костер, кричали: «Галинка, принеси сушняка». Я шла в глубь леса, набирала сушняка целые охапки, брала их под мышки обеих рук и так тащила к лагерю. Леня как-то увидал, как я тащу эти вязанки и запел: «Гляжу, опускается медленно с горки Галинка, везущая хворосту воз», а сам бегом мне на помощь. Его обязанность была разводить костер: делал он это очень ловко. Когда находились на задании, приходилось спать укладываться там, где шли, Леня и тут был специалистом. Он разжигал три маленьких костерка из тонких веток и листьев, прогревал землю, затем засыпал листьями, ветками, и — постель готова: «Ложитесь, Галинка с Маринкой!». Но уже в декабре его вызвали в бригаду и направили в Тбилиси, в школу «Выстрел». Прощаясь, мы обещали друг другу ждать, быть вместе на всю жизнь. Но... После школы «Выстрел» он был направлен на Северный Кавказ, сражался под Темрюком, на «Голубой линии», был тяжело ранен, направлен в госпиталь в Краснодар. Из госпиталя я получила от него записку с адресом: мне надо было все бросить и сейчас же ехать в Краснодар. Но ко мне в район приехал первый секретарь крайкома Вася Клочко, а на следующий день собирали комсомольский актив. Так я задержалась на 4-5 дней. Приехала в Краснодар 11 июня, а 10 июня (это был 1943 год) его, как тяжело раненого, отправили в глубокий тыл. Куда? Неизвестно. От него я больше ничего не получила, а все поиски, и во время войны и после нее не увенчались успехом. Так до сих пор я и не знаю о нем ничего. Предположения могут быть разные: у него было тяжелое ранение в голову с повреждением черепной коробки, а в поезде тряска, и он мог полностью потерять сознание, или (тогда в Краснодарском крае еще сильно бомбили железные дороги) попал под бомбежку и погиб. Так вместе с ним погибла и наша любовь. До сих пор для меня это самые дорогие и теплые воспоминания юности.

Внимание, чуткость нашего командира были, буквально, беспредельны. Однажды, это было в начале декабря, мы возвращались с разведки и под проливным дождем шли уже двое суток. Подходим к месту, где должен быть отряд, а его там нет. Нашли в условленном месте схему пути, куда вынужден был переместиться отряд. И мы вновь пошли, а дождь льет и льет. Горные ручьи превратились в реки, мы шагаем прямо по ним. Вода уже переливается из сапог в реку и обратно. Ночью командир говорит: «Располагайтесь на ночлег». А что это такое? Какой ночлег под пролив-ным дождем да еще и со снегом? Села я на пенек, темнота страшная, но усмотрела, что рядом лежит огромное дерево. Я к нему. Рукой под него; оказывается, можно чуть-чуть подлезть. Я это и сделала. Но голова наружу, половина тела гоже, все мокрое, холодно, лежать невозможно. Вновь вылезла. Так и лазила целую ночь. С рассветом мы стали про-двигаться, руководствуясь схемой, ближе к отряду. У меня страшно замерзла голова: впечатление такое, будто мне кожу с головы сдирают. Мешок за плечами еле-еле висит, винтовку волоку по земле. Сил никаких нет. Но нас уже разыскивают, встречают. Взяли у меня мешок, а саму чуть нс под руки привели в отряд. Наш лекарь, ветеринарный врач, выписал нам чай и спирт, хозяйственники выдали нам чистое сухое белье и одежду. Мы с Маринкой растерли друг друга спиртом, выпили крепкого чая со спиртом. Я, как всегда, расположилась на медицинских носилках и уснула. Проспала я трое суток беспробудно. Командир несколько раз подходил ко мне и, обращаясь к кому-нибудь, просил: «Послушайте, дышит ли она? Не умерла ли?» И когда я проснулась — все как рукой сняло. Не заболела, не простудилась, но последствия этого таковы: голова до сих пор у меня мерзнет, а как замерзнет, так болит. А тогда, когда я проснулась, он первый увидал и, буквально, закричал: «Наконец-то! Ну и напугала ты меня!»

У нас в отряде не было врача, и лечил нас ветеринарный врач Константинов Григорий Иванович. Он был хозяином спирта, чая и того небольшого количества лекарств, что у нас было. В каждом подразделении были санитарки, или, как нас называли, медсестры, хотя мы не имели никакой специальной подготовки. Но мы носили санитарные сумки, где была вата, бинты, марля, йод и какие-то лекарства в порошках, на которых рукой Константинова было что-то написано по латыни. Эти порошки и я как-то делала по его заданию из зубного порошка, а он потом подписывал что-то на них по латыни. И, когда подходили к нему с жалобами на болезнь головы, он выписывал чай и заставлял делать крепкую заварку; чай пили и помогало, боль проходила. Если жаловались на желудок, он выписывал спирт и рекомендовал пить с солью или еще как. И часто рекомендовал заварку из трав. Больных было мало. Первое время, пока были коровы, желудочникам выписывал молоко — это была хорошая поддержка. Григорий Иванович так убедительно говорил о том, что если человек это попьет, особенно горячий чай с сахаром (сахар он тоже выписывал), то обязательно все пройдет. Причем он рекомендовал попить, закутаться потеплее и поспать. Действительно, горячий чай, сахар, тепло и сон приводили к выздоровлению, кроме того тут, видимо, действовала и психотерапия. И мы все очень благодарны Григорию Ивановичу за его лечение, за его теплое отношение ко всем нам.

Отряд, как я писала, нс мог долгое время находиться на одном месте. Мы постоянно передвигались, меняя места стоянки. И вот однажды остановились возле небольшой горной речки. Выше по речке, на поляне, примерно километрах в трех от нас, была одна немецкая огневая точка, а вниз по речке, километрах в пяти, — другая огневая точка. Так мы с немцами из одной речки брали воду. Разница только в том, что они занимали большие поляны на возвышенностях (леса-то они боялись), а мы располагались в лощине, между этими полянами, в гуще леса. Отсюда мы уходили в разведку, на операции.

Но вот они установили связь между этими точками и двумя другими, т.е. соединили связью четыре огневых позиции на протяжении примерно 20 км. Но что это такое в горах? В лесу? И вот мы стали портить их связь. Ночью целые куски проволоки вырежем, упрячем концы, а на следующий день фрицы ищут порыв, восстанавливают связь. Ночью мы вновь перережем, смотаем провод, и опять нарушается связь фрицевская. Так длилось почти месяц. Нам уже надоело, фрицам тоже. Они решили прочесать лес. И вот в один чудесный осенний день (дело шло к обеду) дежурные готовились идти на кухню за галушками. Я сидела на пеньке. Сняла сапоги, рядом положила винтовку и радовалась теплому осеннему солнышку. И вдруг выстрел. Ото — сигнал тревоги. Быстро сапоги на ноги, винтовку в руки, сидор за плечи и вдоль лощины к заранее условленному месту. К вечеру собрался весь отряд. Не было только нашей хозчасти. Вечером, когда опасность миновала, все захотели есть. А галушки-то остались на месте. Командир говорит: «Кто хочет больше всего есть, пусть идет за галушками». Конечно, больше всех хотела молодежь. Вот мы и пошли. Ночью лес наш. Бояться нечего. Мы пришли на место. Прямо из котла сначала наелись сами, а потом водрузили его на палки, понесли в отряд и накормили всех. Потом еще раз пришлось идти на старое место, чтобы забрать продукты, которые с перепугу оставили наши хозяйственники. Когда все более или менее успокоилось, посчитали, кто на месте, кого нет, кто на задании. Тогда стали понимать, что произошло. Оказывается: выстрел дал наш часовой Алексеев. Он сидел в секрете и, видимо, увидев, как фашисты цепочкой продвигаются по высоте с автоматами и прочесывают лес, дал сигнал, предупредив отряд. Но сам погиб. Ночью была снаряжена группа на место, где находился Алексеев. Там оказалась безрукавка, фонарик и больше ничего. Его не было. Обыскали все кусты, завалы. Искали его и на следующий день, хоть это было и небезопасно. Мы ждали еще несколько дней в условленном месте: он это место знал и, если бы был жив, то, конечно, пришел бы. Скорее всего, когда он дал выстрел, немцы его обнаружили и или забрали с собой, или расстреляли на месте. Так о нем больше ничего и не было известно. Это была наша первая потеря. Второй потерей стал Гриша Литвишко. Гриша до отряда — бригадир молодежной тракторной бригады в Усть-Лабинской МТС. В отряде был командиром группы разведчиков. Он погиб в бою, во время налета отряда на ст. Линейную.

Гриша Литвишко был очень интересным человеком, настоящим русским крестьянином, мудрым, рассудительным, неспешным, трудолюбивым. Он ни минуты не сидел без дела. И это естественно: трудился с малых лет. У него был неродной отец с тяжелым характером, от которого доставалось всем: и матери, и детям, особенно неродному сыну. Кончил Гриша 4 класса, а дальше — тезис отца: «Учиться ни к чему, надо уметь работать». Так с 12 лет Гриша начал свою трудовую жизнь, учеником жестянщика: крыл и раскрашивал церковь в станице Раздольная. В 1930 году, когда в станице Усть-Лабинской открылись курсы трактористов, он поступил на них. Его по возрасту не принимали, но по ходатайству райисполкома, как батрака, работавшего по найму, приняли. Окончил курсы, работал трактористом на «фордзоне» и продолжал учиться на московских заочных курсах механизации и электрификации сельского хозяйства. Окончил курсы, начал работать бригадиром тракторной бригады, а зимой — преподавать на курсах трактористов.

С начала войны он работал в Усть-Лабинской МТС и, как специалист высокой квалификации, имел бронь. Ему было поручено организовывать молодежь, создавать молодежные тракторные бригады, обучать и вождению, и уходу за тракторами. Он был неутомимым тружеником, часто сам садился за трактор и своим примером увлекал молодежь. Вместе с молодежью ремонтировал технику. Такая трудовая закваска делала его неутомимым и в отряде. Из отряда, в один из переходов через линию обороны, Гриша послал письмо своему брату, воевавшему тогда на северо-западном фронте. В письме писал: «Я партизан. Бей фашистов с фронта, а я с тыла. Победа будет за нами. Ведь нас таких, как мы с тобой, много, и мы победим». Вот эта уверенность в победе была свойственна Грише настолько, что он заражал своим оптимизмом, своей верой всех, находившихся рядом с ним. Это делало его бесстрашным, лихим командиром разведчиков. Снимка Гриши у меня нет, а вот фотографию его брата и матери, живущих в Кирпильской станице, я думаю, небезынтересно посмотреть было бы всем, ибо на ней в их взгляде выражена крестьянская мудрость с хитринкой, благородность, что отличало и Гришу.

В отряде постоянно формировались разведгруппы по 4-5 человек, в зависимости от задания. Группы уходили на 5-7 дней, по возвращении докладывали в штабе о выполнении задания. Эти данные переправлялись нашим частям, и фактически территория, на которой действовал оз ряд, все время находилась под нашим контролем, а значит, под контролем передовых частей нашей армии, 58-й пни 83-й морских бригад, которые держали оборону на подступах к морю под Туапсе, т.е. мы фактически выполняли функции разведки в глубоком немецком тылу. Одновременно с этим мы портили немецкие коммуникации, связь и совершали налеты на немецкие позиции. Так, под руководством комиссара отряда Петра Трофимовича Шушарина был совершен налет на станцию Линейная. В этом бою героически погиб Гриша Литвишко, но в результате налета на несколько дней было приостановлено движение на этой ветке железной дороги. Я в операции не участвовала, поэтому не могу писать об этом подробно. С задания наши разведчики вернулись с тяжелым настроением, т.к. потеряли лихого товарища, но гордые тем, что сумели выполнить задание и нанесли серьезный удар в стратегически важном районе действий нашего отряда.

Иногда выполнение разведывательных функций сочеталось с боевыми действиями. Например, мы группой из 8 человек должны были провести разведку вдоль дорог между населенными пунктами Куринской и Кура-Цеце. К месту назначения шли лесом, по горам и лощинам, по завалам. Все было нормально. Но нам хотелось быстрее прийти к месту назначения. И вот перед нами большая поляна. Ее очертания напоминают восьмерку. Если обходить ее кругом, то на это уйдет лишний день, а если перейти ее в самом узком месте, то это займет несколько минут, ибо там всего несколько метров. Командир группы решает перейти поляну в узком месте. На одной из полян были сложены штабелями дрова. Мы внимательно осмотрели, но ничего подозрительного не нашли. На всякий случай замаскировались. Облепили себя со всех сторон зеленью, ветками, травой и двинулись. Только дошли до середины перехода, как раздались выстрелы. Я стрелой бросилась в кусты, а потом по кустам и завалам в условленное место. Собрались.

Перебежать все не успели. Три человека остались на той стороне поляны. Им пришлось обойти поляну кругом. Нашли они нас только к вечеру. А мы в это время еще раз внимательно осмотрели поляну, штабеля дров и поняли, что это была группа немцев, по-видимому, связистов. Они обосновались в этих дровах, ибо к ним тянулись телефонные провода, и они что-то делали внутри штабеля.

Когда все собрались, то оказалось, что один из нашей группы при перебежке, когда началась стрельба, бросил свою винтовку. Командир группы дает приказ: «Боец Смирнова, передай свою винтовку бойцу такому-то (я забыла его фамилию)». Я сказала, что этот приказ не выполню и свою винтовку (а у меня был карабин: он был легче обычной винтовки, и пристреляла его для себя) не отдам. Тогда командир уже повышенным тоном приказывает: «У тебя санитарная сумка, тебе достаточно. А не отдашь винтовку, при возвращении на базу получишь три наряда вне очереди: дежурить на кухне». Я ответила, что хоть десять нарядов, но винтовку свою не отдам. Пусть идет и возьмет свою винтовку, где бросил. Так и не отдала. Правда, дала ему две гранаты (у меня их было четыре). По возвращении я действительно три дня вне очереди отдежурила на кухне, но на разборе операции мне была объявлена благодарность.

Операция продолжалась. Когда вечером все собрались, то решили, что так оставлять эту точку связистов не следует. Мы, как только стемнело, перерезали все провода, т.е. нарушили связь, а потом подошли как можно ближе и забросали гранатами.

Оказалось, действительно, это были связисты: они тянули связь, а в штабелях дров хотели устроить, видимо, перевалочный центр. Вырыли землянку, готовили оборудование; их было всего 5 или 6 человек. Огонь по нам они открыли, по всей видимости, случайно, ибо, если бы они знали, что мы — партизаны, они бы вызвали подкрепление. Но они этого не сделали, и вечером без охраны легли спаи.. Сон мы им нарушили, забросав гранатами землянку, развалив весь штабель дров, которыми фактически завалили и землянку, и фрицев. А сами скорее в лес. За ночь нам надо было уйти как можно дальше от этого места: нас всего 8 человек и принимать бой с регулярной, действующей фашистской армией мы не могли. Ночь мы шли, днем отдыхали. Уснули, кто как смог устроиться. Ночью дошли до места, где предстояло провести разведку. Задание мы выполнили. Принесли необходимые данные. Нам дали несколько дней отдыха, а я три дня из них чистила картошку на кухне.

Но для меня был в эти дни и один очень приятный. Утром я рано сделала все, что надо по кухне, и перед обедом решила отдохнуть. В палатке покоя не дадут — решила я. Взяла медицинские носилки, ушла в укромное местечко и уснула. А в это время к нам в отряд добрался Вася Клочко, секретарь крайкома комсомола. Он спрашивает, где комсомол? А я была руководителем комсомольской группы. Ему доложили, что я на кухне наряд вне очереди отбываю за невыполнение приказа командира группы. Он на кухню — меня там нет. Говорят, что только что была здесь, а куда делась, не знают. Он к командиру подразделения, к Мандрыкину. Он тоже не знает. Вася шум поднял: пропал комсомол. А потом уже Маринка подсказала: она знала, что я любила вздремнуть на носилках. Смотрят, а их нет. Стали меня по кустам искать. Нашли. Взялись за носилки, вытащили из кустов, поставили на полянку, а я все сплю. И только, когда они зашумели вокруг меня, я проснулась. Как ни в чем не бывало, смотрю, ничего понять не могу. А Вася Клочко смеется: «Ты так спишь, что тебя немцы утащат, и не услышишь». Для меня это естественно. Встала я рано, а легла поздно, вот и уснула, как мертвая.

Вася в отряде был недолго. Узнал о наших комсомольских боевых делах. Я ему сказала, что список комсомольцев района и печать райкома комсомола хранится у меня.

Но когда я ухожу на задание, то передаю кому-либо из комсомольцев. Так мы хранили наши райкомовские документы. Вася посоветовал их уничтожить, чтобы они не попали в руки врагов. Но мы, комсомольцы, решили этот Васин совет не выполнять. Мы сохранили списки и печать РК ВЛКСМ, и когда вернулись в район, то с первого же дня райком комсомола начал работать. Мы восстанавливали организации, бывших секретарей комсомольских организаций приглашали в райком, вручали им списки комсомольцев их организации, собирали актив и т.д., т.е. сохраненные списки нам здорово помогли в первые годы работы райкома комсомола.

Был и такой интересный случай. В первые дни работы райкома комсомола пришла в райком Ольга Дудко: ее одну из первых восстановили в комсомоле, зачислили в актив. Она уже побывала во многих комсомольских организациях, проводила комсомольские собрания, выступала с патриотическими речами, помогала при восстановлении в члены ВЛКСМ и т.д. И вдруг я, как секретарь райкома комсомола, получаю письмо с передовой, открываю конверт, а там фотография Ольги, и на обратной стороне ее подпись: «Дорогому Гансу на вечную память от Ольги Дудко. Усть-Лаба Краснодарского края» и дата. В конверте письмо от солдат и офицеров, в котором они пишут, что эту фотографию нашли у убитого ими фрица в нагрудном кармане. Так как фото из Усть-Лабы, вот они и посылают его в райком комсомола, чтобы райком разобрался со своими комсомольцами, если Ольга Дудко комсомолка. Я пригласила Ольгу. Спрашиваю, были ли у нее знакомые из немецких солдат или офицеров. Она отвечает, что у них на квартире стояли немцы, но она их не знала и ничего общего с ними не имела. Она их просто ненавидела. Пришлось вынуть фото, показать ей сначала фотографию, а потом на обороте и ее подпись. Она смутилась, пыталась что-то объяснить, но... Мы исключили ее из комсомола, а вскоре она уехала из Усть-Лабы.

Конечно, сейчас все может выглядеть иначе. Почему нельзя полюбить и подарить фото любимому человеку, представителю другой страны? Не исключено. А тогда? Это были враги, страна боролась с оккупантами, миллионы людей гибли в этой борьбе, а у нее любовь с ним — врагом, оккупантом. Не знаю, как сложилась дальше судьба Ольги, но тогда ее любовь к врагу вызвала бурю негодования у всех членов бюро райкома и всего комсомольского актива. Но вернемся в отряд.

В жизни отряда были и комичные случаи. Однажды мы перешли на новое место. Наше подразделение разместилось на небольшой возвышенности, а под ней ручеек. Очень удобное место и от штаба недалеко. Но, т.к. шли почти целые сутки, то страшно устали. На место пришли к вечеру, и все свалились как мертвые. Командир подходит ко мне и говорит: «Если ты уснешь, то тебя не разбудишь, поэтому вставай-ка на пост сейчас. Через два часа тебя сменят». Я взяла свой карабинчик, пошла в секрет, нашла там хороший пенек, села, сижу. Уж совсем стало темно. И вдруг слышу, что около ручейка кто-то ходит: ноги по сырому песку шлепают. Я слушала-слушала, потом подошла к командиру и говорю ему тихо, что там кто-то ходит. Он отвечает, что тоже прислушивается, что, действительно, кто-то ходит. Он посылает меня в штаб доложить, что у нас тревога, что кто-то бродит возле отряда и чтобы нам дали в подразделение автоматчиков.

Я взяла свой карабин наизготовку и пошла в штаб. А темнота ужасная. До штаба 500 метров лесом. Я иду и слышу, что кто-то совсем рядом идет прямо на меня. Я останавливаюсь, тихо спрашиваю: «Стой, кто идет?». Молчат. Я опять: «Стой, кто идет, стрелять буду!». Опять молчат.

Я перевожу карабин с предохранителя, и готова уже стрелять, как вдруг у меня под ухом раздается: «Иго-го». Оказывается, это лошади нашей хозчасти паслись.

До штаба дошла благополучно. Разбудила командира, доложила ему. И первое, что он спросил удивленно: «И командир тебя одну послал?». Я говорю: «Да. Одну». Он выделил двух автоматчиков. Я повела их, но обратно дороги никак не найду. Водила-водила их, они говорят: «Хватит. Давай ты поспи. Если стрельба начнется, то мы их сразу найдем, если нет, то утром по свету тоже быстро сориенти-руемся». Выбрали место в траве помягче, меня положили в середину в обнимку с моим карабинчиком, сами — по бокам и заснули. Только стало светать, проснулись, быстро нашли подразделение: там все еще спали.

Когда я ушла за помощью, командир стал всех, каждого отдельно, тихонечко будить и, как он говорил, «ставить в ружье». Никто ничего не поймет, начался переполох, потом все затихли, стали прислушиваться, а с ручья слышались какие-го звуки. Кто-то говорит: «Слышите, кашляют». Комиссар подразделения Безугленко был немного комиком и говорит на это: «Да, кашляют-то по-немецки». Утром, когда все проснулись, пошли смотреть к ручью. Оказывается, этой ночью к ручью приходили дикие свиньи на водопой: вся земля возле ручья была избита копытами диких животных. О нашем подразделении потом стали говорить: «Это то подразделение, где свиней оскорбили, приняли за фашистов?»

Были у нас и еще потери, ничем невосполнимые. В целях налаживания связи с райкомом, с оставленным подпольем, была снаряжена группа мужчин — 4 чел. Два брата Панасенко. Оба железнодорожники. Только один работал в Усть-Лабе, другой — на станции Воронежской. Там же оставались их семьи. И еще два человека (фамилий их я нс помню): один из станицы Ново-Лабинской, другой — с третьей речки Кочеты. Благополучно дошли они до района. Пришли в семьи. Рассказали свои легенды, что пришли из немецкого тыла, дезертировали из армии и т.д. И только один (с третьей речки Кочеты) рассказал жене правду. Что пришел из партизанского отряда, кто с ним пришел. Вынул свой пистолет «ТТ». Сам вымылся, привел себя в порядок. А ночью их всех четверых взяли в гестапо. Кто доложил? Откуда стало известно? Когда мы вернулись в район, то оказалось, что жена того, кто сказал ей правду, на радостях рассказала только своей близкой соседке. Этого было достаточно, чтобы схватили всех четверых.

В штабе отряда были машинки и ротатор, на котором печатались листовки, сообщения Информбюро и другие материалы. Ведал этим хозяйством Тарвердов Григорий Карпович. Он работал до и после отряда секретарем райисполкома, был аккуратен, исполнителен, немного комик, в самые критические моменты мог пошутить и тем снять на-пряжение. Отличала его принципиальность, четкость позиции в любом вопросе. Наряду со своим печатным делом он выполнял все обязанности рядового партизана: ходил в разведку, участвовал в минировании дорог и т.д.

С середины ноября положение в отряде сильно осложнилось. Во-первых, начались тяжелые осенние дожди, а в декабре, во-вторых, опали листья, что затрудняло маскировку, и, в-третьих, фашистские войска заняли высоты, под которыми были заложены наши базы с продовольствием. Подобраться к ним стало очень трудно. Не все наши попытки заканчивались успехом. Чаще всего наши посланцы возвращались ни с чем. Взять продукты можно было только поздно ночью, часто под дождем, сняв одного-двух немецких часовых. И так было довольно-таки долго.

В отряде стало очень тяжело с питанием. Были дни, когда мы вынуждены были довольствоваться небольшим сухариком с кипятком, если его удавалось вскипятить. Трудность маскировки не позволяла разжигать костер и даже хорошо протопить землянки.

Особенно тяжело было в конце декабря и начале января. Началось наступление наших войск в Сталинграде, активизировалась битва за Кавказ, начались активно перемещаться немецкие войска и в районе действий нашего отряда. С этим надо было считаться.

Отряду был дан приказ — выйти из немецкого тыла, оставив в нем небольшую группу сильных, крепких мужчин, которые бы могли идти впереди отступающих немецких войск и мешать им, не давая совершать разрушения в городах и районах края, первыми войти в свой район и вместе с оставленной сетью подпольных организаций восстанавливать там советскую власть.

Отряд стал готовиться к выходу из тыла. Но в один из дней над нами полетала «рама» (так называли самолет-разведчик «Фокке-Вульф»). Он зафиксировал расположение нашего отряда, скорректировал всё, и началось, буквально, избиение отряда. С 7 утра и до темна: то самолеты сбрасывают бомбы, то бьет артиллерия, то на бреющем полете самолеты шрапнелью расстреливали нас, а мы сделать ничего не можем. В этот день у нас убили двух лошадей, ранили Маринку, мою подругу, и ранили партизана Ваню (забыла его фамилию).

Это был страшный день. Все гремело вокруг. Мы с Маринкой сначала крутились вокруг огромного дуба. В нем было большое дупло и, когда уже невмоготу становилось, прятали головы в это дупло, а сами оставались снаружи. Но потом Маринка стала звать меня в лощину, где можно было защититься с двух сторон. Но я осталась возле дуба: мне казалось, что он мой друг-спаситель. Так оно и получилось. Только Маринка отошла от меня, спустилась в лощину, как туда упала бомба. Взрывной волной ее контузило, а осколком вырвало мякоть икры ноги и порвало сухожилие. Лекарств и бинтов с ватой у нас не было. Кое-как обработала я ей рану, а сама опять к своему дубу. Вечером, когда бомбежка прекратилась, мы должны были двух раненых перенести через линию обороны и передать в полевой госпиталь. А сам отряд за ночь должен был передвинуться и замаскироваться так, чтобы не быть вновь обнаруженным.

Мне и еще 5-6 человекам было поручено доставить Маринку и Ваню в полевой госпиталь. И это надо было сделать за ночь. Собрала я свой сидор, Маринкины вещи положили на лошадь, Маринку тоже посадили верхом на нее, а я, взяв лошадь под уздцы, повела ее в тыл к нашим. Легко сейчас сказать: «Повела». А тогда... Надо было нам, 6-7 больным людям, двоим раненым верхом на лошадях, дойти до немецкой линии обороны, перейти ее, пройти нейтральную зону, нормально встретиться с нашими передовыми частями (мало ли кто от немецкой линии обороны мог двигаться?). Для этого нам надо было выйти на Сарай-гору, где стояли части морской бригады, на территорию которой мы выходили, так как солдаты, стоящие на передовой, знали наши позывные, наши условные знаки.

И вот мы пошли. Сутки шли нормально. Лошадь веду под уздцы, левая раненая Маринкина нога у меня за спиной, впереди ведут лошадь с Иваном, остальные 5 человек, из них четверо больных, передвигаются с трудом. Маринка запросила пить. Фляги пустые. Я взяла флягу, ногой нащупала лужу, нагнулась, чтобы набрать воды. Сидор сзади и винтовка в руке потянули меня вниз, я не удержалась и свалилась в эту лужу. Встала, отряхнулась, присела и только тогда набрала воды. Дала ей пить. А она говорит: «Галинка, что-то вода с песком, на зубах хрустит». Что я могла ей сказать? — Что сначала выкупалась в этой луже. Лишь к исходу второго дня мы должны были выйти к позициям наших передовых частей.

Утром на одной из высот должны были находиться наши: так доложила наша маленькая разведка. Мы спокойно идем к этой высоте и радуемся, что сейчас придем, сдадим раненых, отдохнет и назад. Но не смогли подойти, как с высоты раздались дикие голоса, крики «а-а-а....», пошла стрельба трассирующими пулями в одном направлении. Впечатление такое, будто яркая радуга над лесом. Красиво, завораживающе. Но... опасно. Что такое? Подходим ближе, слышим немецкую речь. Оказывается: эту сопку днем наши оставили, и только что немецкие войска ее заняли. По этому поводу у них происходит торжество, и мы к ним являемся на это торжество. Хорошо, что они, занятые своим успехом, нс заметили «гостей»: иначе от нас ничего бы не осталось. Надо было вновь идти, но идти так, чтобы за ночь выйти к нашим на Сарай-горе, иначе мы вообще могли бы потерять ориентир.

В это время наши мужчины сделали такое предположение: оставить больных и раненых в укромном месте, самим добраться до своих, а потом вернуться за больными. Моя Маринка всполошилась: оставить под носом у немцев, а потом вообще можно не найти. Мы залезли с Маринкой в ямку, засыпались листьями и решили, что я ее не оставлю, что мы с ней будем отбиваться от немцев до предпоследнего патрона, а последние оставим себе. Стали подсчитывать свои боевые запасы. Две винтовки с четырьмя патронташами, 4 гранаты, два пистолета с 14 патронами. Выяснив все и устроив свое боевое гнездо как «неприступную крепость», я пошла к командиру группы. Долго спорили. Я доказывала, что оставлять раненых и больных мы не имеем морального права.

Решили все-таки все вместе с ранеными и больными идти к своим. Мне было настолько тяжело (как говорят: «В походе и иголка весит»), что я выложила какие-то принадлежности женского туалета, белья, в том числе мой любимый маленький шарфик, сшитый когда-то самой, с вышивкой на нем. Я положила этот узелок под дерево. Посмотрела с сожалением, но ничего не сделаешь — тяжело.

Так мы шли всю ночь и на утро вышли к Сарай-горе. Встретили первого солдата-часового. Я бросилась к нему целоваться, а он смотрит на меня и говорит: «Ну и чудище, не хуже бабы-яги». Но мне это было неважно. По поручению командира роты он проводил нас до полевого госпиталя. Там мы сдали больных и раненых. Правда, когда подошли к госпиталю, вышел врач из палатки, посмотрел на нас и говорит: «Кто же тут у вас больной, кто здоровый?» У меня был такой вид, что и меня за больную посчитали. Но мы у них в госпитале отоспались, наелись и на следующий день опять восвояси, к партизанам. Нас уже было 4 человека, шли мы быстро и как-то сразу нашли место стоянки нашего отряда.

Уже после освобождения от немцев проводила я совещание секретарей комсомольских организаций. Смотрю — на Любе Левер, секретаре комсомольской организации маслозавода, мой шарф, что оставила в лесу. Я попросила ее задержаться, спрашиваю: «Люба, откуда у тебя этот шарфик?» Она смущается. Я ей объяснила, где его оставила. Что это мой шарф, сомнений не было. Свою работу всегда узнаешь. Тогда она говорит: «Мне Ваня его подарил». Она мне его отдает, а я не взяла: шарф я сама оставила в лесу; теперь это ее подарок и пусть будет у нее.

На следующий день, буквально взбешенный, влетел ко мне Ваня и говорит (не говорит, а кричит): «Так вот кто меня осрамил на весь госпиталь». Оказывается, когда его принимали в госпиталь, он должен был назвать вещи своего мешка. Он перечислил все. Потом вытаскивает узелок с женскими принадлежностями, после чего разразился громкий мужской хохот: «Вот так партизан с женскими туалетными принадлежностями в сидоре». Так и пошла за ним такая слава. А произошло все просто. Я положила узелок под дерево, где лежал мешок Вани. Те, кто его собирал, решили, что узелок выпал из его мешка и сунули обратно, а потом водрузили его вместе с мешком на лошадь. Так, не ведая о «подарке», он попал с ним в неловкое положение. В госпитале он все раздал медсестрам, а шарфик ему понравился: он оставил его себе и подарил Любе.

Маринка после полевого и обычного госпиталя работала секретарем Усть-Лабинского райкома комсомола. Контузия у нее в основном прошла, а вот левую ногу она подтягивала сильно. Она была немного старше меня, собранная, сдержанная, спокойная. У нее всегда все было: гвоздики, ниточки, булавочки, веревочки, иголочки. Все сложено аккуратненько, всегда она знала, где и что лежит. Была очень трудолюбивая, постоянно была чем-то занята. По отношению ко мне выступала покровителем, смотрела за мной, как за малым дитем, чтобы я чего не натворила. После войны, несмотря на слабое здоровье, завербовалась на самую северную точку Курил на метеостанцию. Работала там долго, до пенсии. Последнее время жила в Москве. Умерла в 1975 г.

Вернулись мы в отряд. Продолжилась наша боевая жизнь. Но недолго. Началось наступление, и нам, как я говорила, предложили выйти из немецкого тыла и идти вместе с передовыми частями за исключением человек тридцати, которые шли впереди немцев. До прихода наших частей они дошли до Усть-Лабы и сумели предотвратить разрушения, которые хотели сделать немцы в станице. Я вошла в станицу с нашими передовыми частями. На этом моя партизанская жизнь закончилась. Начались новые, трудовые будни комсомола.

И сейчас бывает очень горько, когда молодежь, да и не только она, вспоминая те годы, начинает поливать грязью всю нашу историю, выкидывать из нее героическое, самоотверженное служение Родине, причем не отдельных людей, а всего народа. Если бы не это служение Родине, не победили бы мы фашистскую нечисть, которая и сейчас пытается поднять голову, даже в нашей стране. И я горжусь тем, что в те суровые годы была вместе с народом. Мне не стыдно за ту сто шестидесятую частичку моей жизни. Я открыто, с чистой совестью могу смотреть в глаза любому человеку старшего и нового поколения наших людей.

Пусть те, кто пытается представить нашу историю только в черном цвете, представить наше поколение истуканами и пешками, помнят и знают, что в нашей истории переплетается трагическое с героическим, а героическое могли творить не истуканы и пешки, а настоящие люди, люди, верящие в победу разума, совести, чести и добра.

Фото РИА Новости из медиапроекта к 80-й годовщине Победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов